Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Страница 64

миллионер без наследников. А у него, к слову сказать, личный адвокат, которыйзнает про него все, но не может сам объявиться как наследник – это было бы шитобелыми нитками. Нужен кто-то другой. Пропадает огромная сумма.

Боб слушает не отрываясь, а Лешаразглагольствует:

– Положим, больше тридцати процентов онхрен отдаст, но тридцать-то отдаст? Правда, придется поначалу пропасть,раствориться, а не ходить гоголем у всех на виду. И, между прочим, фамилия уэтого миллионера такая же, как у Бобсика. Представляете?

И хотя всем вокруг было ясно, какая историянастоящая, из ложной гордости проигрывала Вера, проигрывал Боб, как засоломинку цеплявшийся за любой Лёшин бред (не исключено, что завтра он побежитпроверять газеты, кто там погиб), и в целом Лёшину тактику все осуждали, ноотказаться от удовольствия созерцать Лёшин коронный удар ниже пояса – это быловыше человеческих сил, да и некогда вступать в прения: Додик уже горланил: «Я!Мне!».

– Один раз! Один раз! – заикаясь отволнения, кричал Додик. – Один раз у меня залетела одна знакомая.

Народ начинал валяться по полу.

– Это всё? – саркастически спрашивалаВера. – Пора отгадывать?

– Нет, не всё, – говорил Додик, необижаясь. – А у меня был будильник-кассетник, хочешь – звонит как будильник,хочешь – будит музыкой, ну там либо кассета играет, либо радио включается, –Додик до страсти любил всякие машинки и приборы. – Однажды в постели я нажал накнопку, чтоб вся эта музыка прекратилась, но спросонья нажал не на стоп, а наперемотку. Повалялся минут десять, вылез из постели, помылся-побрился, ужсовсем было собрался идти, глянул на часы и обомлел: четыре утра! То-то, ясмотрю, темно. Слушайте: назад промоталась не кассета, промоталось время!

Поднимался возмущенный гул голосов. Тут ужДодик злился всерьез, впервые за всю игру – как будто Леша этими своими часамимонополизировал идею идущего назад времени! Что это за столбление! Ведь совсемдругая история, а без обратного времени в игре не обойдешься, как без фишки.

– Дальше самое интересное! – надрывалсяон, стараясь забить несносный ропот. – Я понял, что с таким будильничком...Промотал на месяц назад – три часа держал палец на кнопке, чуть палец неотвалился! – но додержал, вызвал девушку и...

– Что «и»? – издевательски спрашивалкто-нибудь.

– Сделал все очень аккуратно, вот что «и».В отличие от первого раза, когда она сама, дура, сказала – можешь ни о чем неволноваться.

Сквозь хохот и вой доносился серьезный ивзвешенный Лёшин вопрос:

– А будильник?

– Будильник? Да полное говно, он за суткиуходил вперед минут на двадцать или звонил в восемь вечера вместо восьми утра.Я его выкинул.

«Додик, ты Рей Бредбери», – решали все, ноДодик категорически отказывался понимать, чем его истории хуже историй Веры,выполненных в стилистике тягостного сна (даже руками, рассказывая, она делалакакие-то плавательные движения): «И будто бы я вхожу, а там, на полу...»

Как игрока его ценили низко, нередкоупрекали в косноязычии, но, главное, выслушивали, и он целыми днями готовился квечернему рауту, чтоб засадить им такую историю – пальчики оближешь! Чегостоила одна вот эта, про вампиров, но теперь – всему пропадать, – опятьвспомнил Костя и перевернулся на другой бок. Но и на другом боку было так жеплохо. Он встал и пошел попить на кухню. Торчки заседали в кухне как будды –Костя специально подкрался, чтобы послушать, но они по-прежнему обменивалисьтолько междометиями типа «подай» и «передай». Костя содрогнулся, будтосоприкоснувшись с противоестественным и великим, – торчки знали главноенастолько твердо, что им не было необходимости называть его вслух.

Было много и других неизъяснимыхколлективных наслаждений (однажды вся квартира, не сговариваясь, неделю болталас грузинским акцентом, и кое-кто, вовремя не затормозив, застрял с этимакцентом по жизни). И все же игра в «веришь–не веришь» забивала все остальныеспособы общежития – от нее нельзя было уйти спать, нельзя было напиться допотери памяти, нельзя всерьез сцепиться, чтобы не пропустить очередь, непрослушать деталь (все всегда резались на деталях – на времени года, на цветепальто), счет игры вели на косяке двери и мечтали изобрести приборчик, вродесчетчика электроэнергии, который фиксировал бы очки, и отдельныенедобросовестные додики сматывали бы этот спидометр по ночам. Происходилиудивительные вещи, неизвестные науке: один раз, введя чудом добытого эфедрину,я пришел домой и застал товарищей за игрой в «веришь–не веришь». Конечно, мнене хотелось пропустить тур, и я сделал над собой титаническое усилие, чтобы незаторчать – начинаешь же всех любить, будто все люди – братья, а надо было нелюбить, а следить за ними, а вовсе не за блаженными эфедринными пузырьками,поднимающимися в шевелюре от корней волос. И вот я единственно усилием волиостался собран и подозрителен и в целом сыграл очень неплохо, а потом легспать, жалея о переводе продукта. Но я зря жалел! С утра, заглянув в деревянныйподнос с будильником (поднос этот Писатель украл в булочной, на нем выносятхлеб, а у меня это был ночной столик, очень удобно, ничего не скатывается), япочувствовал, что меня прет. Поверьте, т а к меня не перло никогда в жизни!(Смех и черная зависть в аудитории.) Все это как бы законсервировалось во мнена ночь, настоялось до крепости и прозрачности чрезвычайной, то есть ясовершенно как ни в чем не бывало стоял, сидел, ехал в метро, разговаривал скакими-то людьми, не пытаясь с ними брататься, но внутри меня гремела симфония– и так почти весь день... Я много раз пытался повторить этот опыт: усилием