Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Страница 58

равно; он не удержался и тут же, почти при хозяйке, испробовал разные местакухни с их непередаваемой коммунальной акустикой. В каждом из этих мест – уокна, у плиты, на пороге – машинка равнодушно изрекала «Доступ закрыт», но этоничего не доказывало. Он убрал книжку и окончательно сговорился с хозяйкой.

Вычистить квартиру он не смог – самое забавное,что пытался, все в тех же настроениях домостроительства. Складывалосьвпечатление, что все эти годы тут держали лошадей, естественные отходы современем превращались в окаменевшие напластования, и все углы в квартирезаросли так, что комнаты казались круглыми. Напластований этих он не мог нивыскрести, ни отбить, ни растворить моющими средствами. Он не смог отмыть нираковину, ни ванну – правда, купил сиденье на унитаз. И вообще, постепенноустроился. По ночам он сидел за столом, под лампой, в свитере или майке, пилкрепкий чай, в точности соответствуя и месту, и тому времени, в которое желалвозвратиться голосом, и рассматривал старые фотографии. Еще он читал старыедневники. И вот тут его жертвенная готовность к терпению, самообладанию истроительству начинала сбоить. В дневниках он так раздражал себя, что иногдаподскакивал к рассохшемуся зеркальному шкафу и начинал сам себе вырывать волосы(почему-то для этого ему требовалось зеркало).

Поначалу, когда он вспомнил о дневниках(это было еще когда он жил у одного из знакомых), он возликовал так неудержимо,что наговорил за ужином кучу дерзостей – в мыслях он уже стоял одной ногой вновой жизни, – и его оттуда практически выставили. Записи он вел снеобыкновенной педантичностью, не пропуская почти ни дня, но что это были зазаписи! Вот что он записал ни много ни мало в исторический день приобретенияэлектронной книжки: «Неизбежно, как восход солнца, хотя они потешаются, что ивосхода солнца лучше все-таки ждать не на Северном полюсе. А почему? Почему? В комсомневаются – в солнце? Или в себе?». Конечно, юношу отчасти извинял возраст,самой природой отведенный для претенциозной банальности, но распускать набумаге сопли в такой ответственный момент!

Из дневников было невозможно установить, начто он жил, на что смотрел из окна, – только мерно, как море, дышалгормональный фон, и бились о берег однообразные, рокочущие переживания типовогомолодого человека, и лежал песок, как бланк, не заполненный никакойинформацией. Он сам чуть не начал вести дневник в назидание этому молодомучеловеку, и он вел бы его очень хорошо, не замахиваясь ни на какие северныеполюса, где ни разу не был, а лучше подробно описав квартиру, в которой живет,не обойдя вниманием ни одну трещину на потолке, ни один хвост провода, свисающийна месте люстры. Отмечая, что когда подметаешь пол, от него отламываются щепки,он теперь не сказал бы «размером с байдарку», он проставил бы: 45 сантиметровдлиной и 10–15 шириной. Не написал бы, что такие комнаты, в сущности, оченьгуманны, так как приучают стариков к мысли о загробной жизни, а указал бытолько, что в этих комнатах площадь потолка намного превышает площадь пола. Такто, что он считал несущественным задником, оказалось единственно важной детальюпьесы, а там зиял лишь нерасписанный картон, и только на переднем планеизгалялась сейчас уже никого не интересующая истеричная прима.

В дневнике важность Веры определяласьумолчанием. И вот, почувствовав, что из квартиры выбран максимум информации, онрешил, что пора подключать Веру. Он принес ей охапку сирени, чуть не свалив кногам, как дрова, чтобы, освободив руки и совесть (Боб полагал, что сбежал, необъяснившись), сразу перейти к делу. Разговор не клеился. Он говорил: «Апомнишь...», а Вера смотрела на него как на идиота и спрашивала, чем онзанимается, где побывал, в какой связи приехал. Он понял, что напластованияпамяти в ней окаменели, как углы у него в доме, и это предприятие окажетсятаким же затяжным, как и все остальное. Но он не сдавался. Помнить о немстолько, сколько помнила Вера, не мог никто. Он догадывался, что когда-то оченьее любил. Думал ли он вернуться и составить Верино счастье? Наверное. На всякийслучай, он извинился – мало ли как они расстались, но Вера и на это не обратилавнимания.

Он приходил снова и снова, он поджидал ее ушколы, где Вера преподавала черчение, и встречал с других многочисленных работ.«Волка ноги кормят, – говорила Вера и вела какую-то студию, делала мозаику вклубе. – К сожалению, мне не дали развернуться. Как ты понимаешь, я хотелавселенский оргазм, а получилось, как в рабочей столовой, – снопы и комбайны».Он видел эту мозаику – ни снопов, ни комбайнов, ни других опознаваемыхпредметов в ней не было, но что-то убогое и буквальное, действительно,сквозило. Вера не велась на воспоминания: его букетам она явно предпочиталапосидеть в ресторане, и домой она хотела ехать на такси, вместо того чтобыбродить по бульварам и переулкам. Он заманил ее и в квартиру, и Вера хохоталадо упаду: несмотря на всю затрапезность его одежды, на постоянное уклонение отпоходов в ресторан, Вера упорно продолжала считать его эксцентричным богачом,вернувшимся из заточения графом Монте-Кристо; она ходила по квартире, веселокрича: «Бобсик! Вот эти стены надо снести, здесь пропадает пространство! Если бя здесь жила, я устроила бы студию... А нельзя докупить и верхний этаж?».

И все-таки, несмотря на двумерность нынешнейВеры, что-то в ней начинало подаваться, приоткрываться, и иногда, бросив чай,она смотрела на него, распустив губы, и, избавляясь от наваждения, как от мухи,махала рукой: «Как странно! Ты все тот же старый романтик!»; еще же скорее –просто старая, одинокая баба, которой некуда больше податься, и они продолжали