Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Страница 53

– будет искать комнату, метаться по квартире и выйдет в окно. Придется тебе,Костя, жениться на этой девушке, а это, знаешь ли, страшно... Воодушевляясь – ане рассказать ли, действительно, Косте, как все будет? Царский подарок! Однаждыпридет домой и сам не сможет найти своей комнаты. Обшарит стену вдоль ипоперек, исшагает пальцами, как бабушка, надумавшая шить занавески, будетбегать от угла к углу, как пес, – напрасно! Вот комната семейной пары, сильностебанутой семейной пары, которая тоже там живет, вот вешалка, вот сортир – аКостиной комнаты нет! Смертельно обидится: все это не что иное, как шутка егосожителей. Поражает мысль, что если прямо спросить кого-нибудь из них, чем оних так достал, они искренне удивятся. Скажут, что у него паранойя, что никто нехотел его выжить. Но после случая с девушкой, сами того не зная, желаютизбавиться от Кости и вот проговорились шуткой. Посидит в кухне, подождет.Правда, вход в комнату могла замуровать и старушка, хозяйка квартиры. Онибезнадежно ей задолжали. Может быть, это предупреждение. Но невозможно себепредставить, чтобы старушка так удачно выгадала момент, привела мастера, да ещезаплатила ему – не сама же она замазывала дверь цементом. И зачем? Чтобыпоразить их воображение сходством мести с любой произвольно выбранной цитатойиз тех книжек, что валяются у них в сортире на полу? Нет, это работа товарищей,больше некому, и теперь он, как дурак, должен сидеть в кухне и ждать ихприхода, чтобы впустили в свою же комнату.

Ладно, не буду я ничего рассказывать, пустьживет. Разберется. Что у него в этой комнате? Консервная банка с бычками?Вонючий спальник? Свитер – на нем. Поднимется и уйдет, и никогда больше в этуквартиру не вернется. Вздохнул и смешал ложкой эту историю, записанную наповерхности супа, начал есть. Вдогонку буквам, оседающим на дно, только и успелподумать: имя ему смени! Однажды писал рассказ про человека по имени Глеб и,увлекшись, немного шептал. Дочь, тогда лет семи, остановилась и прислушалась,спросила: «Ты действительно думаешь, что Глеб – идиот?»; поначалу не понял, нопостепенно припомнил, что у него есть племянник Глеб, ее двоюродный брат,мальчик пяти лет, содрогнулся и ответил: «Нет, это другой Глеб, взрослый». «Яего знаю?» – упорствовала дочь, непрощающим взглядом уставившись в лицо; емустало неудобно: кто бы ни был тот Глеб, не пристало называть его идиотом, какойпример он подает дочери; он сказал ей: «Иди-иди, поиграй там во что-нибудь», носам остался сидеть, пораженный стыдом: почему он такой злой? После длительногопребывания в местах большого скопления людей тяготел к сатире, сатиру ненавидя,– как раз, зайдя в туалет, прочитал объявление: «Уважаемые пользователисанузла! Уважайте себя и своих коллег. Хотелось бы, чтобы в нашем туалете былочисто и опрятно, как в недавнем прошлом».

Вернулся. Зашла тетка-художница, занеслановые визитные карточки. Эти ребра таблиц, между которыми он пишет, – тоже ееребра, она мастер на все руки, или, как сама об этом говорит, волка ногикормят. Объявление-то, не ее ли работы? Представил себе ее чистое, опрятноепрошлое – спущено и протерто, только запах выдает. Действительно, злой. Беда сэтой сатирой. Невозможно писать иначе, чем анонимку: штампами, вырезанными изгазет, объявлениями со стены сортира, – любой коллаж, лишь бы не выдать себяпочерком. Надо отчет писать, но невольно следил за ней взглядом. Живет счеловеком, которого ни разу в глаза не видела. Сначала сгоряча не рассмотрела,а теперь уже и не рассмотрит – то поздно приходит он, то она, заползают впостель, когда уже темно, по утрам на постели кокон – вроде бы там, в этомкоконе, что-то есть, а там черт его знает. Догадываться о том, какой он, еемуж, можно только по Васе – на нее Вася совсем не похож, значит, в отца. Ладно,хватит, так я никогда отсюда не уйду. И чуть не застонал, вспомнив – надо жееще встретиться с мальчиком из другого офиса, он должен бумаги подвезти!

Сделав все звонки, начал собираться. Несовсем украдкой, но с осторожностью, чтобы не перехватили; но вроде бы все впорядке, никто его не видел, разве что одна бледная, анемичная девушка, именикоторой не знал, но однажды подвез до дому и понял, что готов жизнь за нееотдать. Назовем ее Метафора. Однако пришел в себя. Забавно, когда говорят«пришел в себя», – ведь это означает ровно обратное: вышел из себя, запер дверьи начал движение навстречу остальным, обернулся... Ведь не то страшно, чтовернешься и застанешь застолье семерых злейших бесов, – страшно вернуться ивообще не обнаружить дома на прежнем месте и не узнать местности. Каждый раз,разложившись – обрезки цветной бумаги, нитки, в иголку уже заправленные, клей(канцелярский, а надо бы столярный), затвердевшие кисточки, – все это выгляделоскорее как сапожная мастерская, чем как письменный стол (как мы ужедоговорились, умозрительный), потому что никак не удается писать по прямой, ввыбранном порядке – хронологическом, сюжетном – и дело, казалось бы совершенночистое, опрятное (белая бумага, карандаш), превращалось у него в свинство: тутподклеить, там замазать, здесь перешить, и концы вечно не сходились с концами.Но, главное, каждый раз, разложившись, в тоске ужасной знал, что сейчасотзовут, и когда снова появится возможность вернуться к рукоделью, лоскуткиразлетятся по полу, клей подсохнет (забыл крышечку завинтить), и вседрагоценное время уйдет на поиски иголки в стоге сена, с такими вещами нешутят, вопьется в зад, побежит по венам, долбанет клювом в сердце, и придеткто-нибудь уже посторонний и выметет несостоявшуюся аппликацию веником. Сейчас,например, больше всего мучило то, что если Додик перепишет код в записной