Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Страница 52

правит, отходит на шаг, чтобы рассмотреть текст, – эту его внимательность исерьезность ценили особо, – и возвращается к первому варианту. Выбирал всегдасамый мелкий шрифт – чтобы видеть больше, чтобы реже переворачивать страницы(опасно, когда руки заняты рулем, а рот презентацией), но, главное, в чемнеприятно признаться – наверняка это можно как-то короче, без рассусоливаний,скажем сразу про записную книжку, поэтому старался хотя бы визуально сократить объем.

Когда накануне обнаруживал, что самчего-нибудь не понимает, равнодушно садился к компьютеру, листал цветныедиаграммы, не пытаясь ни запомнить, ни вникнуть, тем временем писал, неприкасаясь к клавишам, осторожно проникая взглядом меж ребер таблицы, задиаграммы, поверх, по бокам – везде, где оставалось свободное пространство,которое можно заполнить буквами. И, наконец, вставал, закрывал диаграммы ибольше к ним не возвращался. Но в минуту необходимости, по малейшему зову, ониявлялись и сами стаскивали с себя все, как женщины, которых чем меньше любишь.В машине, между рулем и грудиной, создал пространство такой безжалостнойдисциплины, что никогда не опаздывал к клиенту, и это тоже нравилось. Никогданичего не забывал, потому что голова была занята, и в повседневномфункционировании полагался не на голову, а на память пальцев, привычек,рефлексов и отправлял свои служебные обязанности так, как причесываются, чистятзубы, снимают ногу с тормоза, когда меняется свет, шнуруют ботинки и выключаютчайник, лишь бы не сбиться с ритма. Генерировал ценные идеи, потому что никогдабольше не заходил на ту часть сознания, где эти идеи произрастают, он некультивировал ее, и там, вместо огурцов и помидоров, которые принято подавать кстолу в его бизнесе, росли теперь неведомые злаки, занесенные ветром. Когдарегион ругали за пассивность, лень и недостаток инициативы, он вдруг открывалрот, наполняясь тишиной и довольством – вот еще десять никем не потревоженныхминут, чтобы заняться делом: он не отличал своего голоса от чужих, слышатолько, что кто-то выступает, освобождая его от тягостной необходимостиучаствовать в обсуждении объема продаж.

Ценная мысль писать без бумаги пришла вголову вовремя. Что бы ему посоветовал какой-нибудь умный человек, какой-нибудьЛеша? Он сказал бы: не тушуйся, пиши – эссе, анекдоты, мысли обо всем, письма кдругу, ищи свои формы, рассчитанные на сорок пять минут чистого времени междусамолетом и поездом. Он что, коммивояжер? Да пожалуй, что и коммивояжер, а светс той стороны бьет по глазам, он защищает глаза рукой, но руку приходится иотрывать – далеко ли уползешь, не видя? Ползком же передвигался потому, чтонавстречу хлестал поток несказанного, несказуемого, и он не мог устоять наногах, как в упор расстреливаемый из шланга. Оттуда, с той стороны, на негообрушивалась косная масса словесности, и сколько бы он ни пытался отрезать себекусок любой произвольной величины, он влипал ногами, руками, терял равновесие,падал и плыл, захлебываясь в тошном меду. Какое дело можно обделать на коленкев таких условиях? Но он говорил себе: ничего, я сделаю, что могу. Испохватывался: ничто одушевленное не создается по частям. Может, лучше ивправду – анекдоты, эссе, афоризмы, заморить червячка, не закусить, так хотя бызанюхать, но его волокло по туннелю: туннель – узкий грот? подземный лаз?сталактиты? склизкие стены? заброшенные рельсы? – снаружи производилвпечатление кокона, настолько покойного и бессобытийного, что в миру его,умиляясь, называли куколкой. Знали бы, что творится внутри этой куколки, скаким тупым, полураздавленным упорством, без глаз, без ушей, без ног, без рук,в нем движется незаморенный червячок. Несказуемое, тогда какое? Подлежащее ему,как камень под животом, и там, дальше, под камнем, подземных гадов ход, чьивибрации он, животом сквозь камень, ощущает. Не сказуемое и даже непредлежащее, какое утешение в том, что туннель кончается парой крыльев, – все,что можно сделать, можно сделать только здесь, и камень у него под животом –единственная реальность, с которой он когда-либо соприкоснется.

Вернувшись с полевых работ, уселся записьменный стол заполнять бумаги, и тут же на этот стол плюхнулся задом Костя,совсем еще молодой человек на испытательном сроке, из тех, что садятся всамолет, а выходят из поезда, и – прищурился, соображая, пока Костя рассказываланекдот про Австралию – да, вот как: Костя снимает комнату в квартире скоридором, оклеенным под кирпич. Дверь в Костину комнату тоже оклеена подкирпич, совершенно сливаясь со стеной. У двери нет ручки, и, не зная наверняка,можно пройти коридор пять раз и не заметить ни двери, ни комнаты. Костя любитпугать этим девушек. Ведет их в кухню и ставит чайник: сейчас мы попьем чаю, ия тебя провожу, только свитер надену. Уходит надевать свитер, а девушка сидит иждет. Потом ей надоедает, она отправляется за Костей, но там, где только чтобыла комната, оказывается гладкая стена, оклеенная под кирпич. Девушки вообщенарод невнимательный, и ей проще поверить, что лифчик она обронила где-нибудь вметро, тем более что это за ней водится. И что Костя, его содрогания нараспоротом спальнике и квартира в переулках – все это ей только пригрезилось.Что водится за ними тоже. Девушка уходит. Костя свободен.

Костя все балакал и страшно мешалсосредоточиться на отчете. Невероятно, что кто-то помнит такое количествоанекдотов. Успел даже сварить себе в микроволновке супу из пакетика. Из местичуть не рассказал Косте его будущее – не снимай ты себе на вокзалах девушек,даже очень чистеньких. Одна из них будет не в себе – а точней, чересчур в себе,