Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Страница 19

в нашу сторону.

Еще доктор Штокман постоянно жаловался нанедостачу припасов и вороватость интендантов, поминутно прихлебывал из плоскойфляжки, которую держал за пазухой, не думая с нами поделиться или хотя быпредложить глоток-другой, пускался в пространные рассказы, не имевшие никакогоотношения к войне или нашей профессии, прилюдно и громко поносил своихпомощников за нерадивость, не знаю уж, истинную ли. Меня не отпускало ощущение,что одновременно с явным неудовлетворением, которое он испытывал от своейдолжности и может быть даже, от нашего визита, ему необходимо было показать,что он здесь все-таки командир и распорядитель, что по его слову могут делатьсякакие-то важные или почитающиеся важными вещи, что его упреки должны слушать свиноватым лицом десятка два утомленных и, в отличие от него, заросшихдвухнедельной щетиной людей. Теперь, по прошествии лет, мне кажется, что я былне вполне справедлив. Да, старикан действительно боялся себя уронить – тоже мневажный упрек. Хотя, поймаю себя на слове, он, наверно, был заметно моложе менясегодняшнего. Что ж, ныне и я, пожалуй, стал порядочным брюзгой и отменнымпричиталой.

Тогда же оставалось лишь молчать и делатьвид, что киваешь хозяину с пониманием. Окончив визит, мы раскланялись сгосподином Штокманом, испытав взаимное облегчение, и возвращаясь к нашемубивуаку, не обменялись ни единым словом. На полдороге нас нагнал кто-то изсанитаров, с трудом объяснивший на ломаном немецком, что их высокородие проситгосподина доктора принять этот скромный дар. Едва успев вручить мне небольшойузелок, он тут же испарился в темноте. Внутри был отменный китель – не слишкомзаношенный и, скорее всего, недавно снятый с русского мертвеца. Побуждаемыйнеясным чувством, я не преминул продемонстрировать начальнику плоды великодушиясоюзников и, сравнив австрийские дыры с русскими потертостями, театральновысказался в пользу последних. «Пусть смотрят, скопидомы паршивые», – почему-топодумал я, переодеваясь. Вскоре мы увидели наши костры.

Я засыпал со странным чувством. Почему-тодо сих я пор никогда не испытывал волнения в преддверии битвы. Может быть,только в первый раз, когда я еще не знал, чего ожидать. Но теперь – и япостепенно стал в этом убеждаться – война стала моей профессией. Я сроднился слазаретом, кровавыми тряпками, затихающими стонами раненых и синими трупами,которые санитары складывали неподалеку и покрывали рогожей. До первого выстрелаи почти сразу после наступления затишья я мог с легкостью заниматься своимиделами: чинить мундир, щупать маркитанток, читать подвернувшийся роман.

Конечно, это не относится к серьезнымбаталиям – тогда до боя надо было готовить лазарет, а после… Я уже рассказывал,что для врачей сражение кончается в последнюю очередь, и не стану повторяться.Но как до битвы меня волновало только расположение носилок да наличноеколичество корпии, а не предстоящая опасность, так и после нее мысли мои былизаняты чем угодно, но не благодарственной молитвой за спасение от смерти илиувечья. Да и во время сражения – то же самое. Рвались снаряды, трещали ружья,чавкающими криками отдавалась в ушах рукопашная, к госпиталю, шатаясь, плелисьбелолицые солдаты, но я оставался бесчувствен, ни за что не переживал и никогоне жалел. Я был слишком занят: через меня непрерывным потоком шли раненые, иотнюдь не всем из них было суждено дожить до утра. Руки делали перевязку, аглаза отбирали следующего кандидата на спасение. И душа моя оставалась в полноммолчании.

Так было. Но в этот вечер я заснул сощущением надвигающейся грозы. И почти сразу проснулся. Мне вдруг стало ясно,что происходит. На удивление, я неожиданно оказался стратегом не хуже штабных.Во-первых, налицо лучшие силы союзников: вся русская армия и самая боеспособнаячасть имперских войск – большая часть кавалерии под командованием лучшего изавстрийских генералов. Если королю удастся с нами расправиться – можно считать,он выиграл войну. И если это осознаю я, лежа на дурном деревянном топчане, тотем более это понимает тот, кто уже не раз удивил Европу быстротой своей мысли.Почему-то мне представился король за картой в беловерхом шатре, в окружениизатянутых в мерцающие мундиры приближенных. Он что-то втолковывал им, водяшпагой в воздухе, они дружно кивали в ответ и разевали немые рты, словно хорразукрашенных рыб. Значит, подумал я, завтрашняя атака пруссаков будетпродуманна, страшна и безостановочна.

Во-вторых, местность здесь для наснеизвестная, и в ходе сражения с нашей стороны неизбежны ошибки приманеврировании. Это мне стало понятно, когда я давеча проехал через всерасположение союзников, неуклюже раскинутое по холмам и перерезанное оврагами,открытое сразу с трех сторон, за исключением примкнувшего к реке фланга, обреченного– я это тоже понял – в любом случае стать тылом. В-третьих, нам некудаотступать – по сторонам болотные низины, сзади река. В случае неудачи даже ночьне принесет спасения. Выбраться с топкого берега некуда – нас добьют наутро.Строй разорван, глубины фронта никакой, боеприпасы истрачены. Утопят илиотстрелят, сопротивляться мы не сможем, как афиняне при бегстве из-под Сиракуз.А ведь у них была хорошая армия.

К тому времени я уяснил несколько главныхбатальных законов, и среди них был такой: своевременно поданный сигнал к отступлениюсводит на нет даже самые блистательные победы противника. В таком случаепотрепанная армия уходит, не теряя строя, а преследовать ее ночью, неподвергаясь жестокой опасности, невозможно. В темноте враг становится страшнее,